Преступления в детской - Страница 27

К оглавлению

27

Мы снова расхохотались.

Когда мы, наконец, успокоились, Одри протянула мне руку:

— Меня зовут Одри.

— Я знаю. А меня Джулиет.

С минуту мы молча смотрели друг на друга, а потом я кое-что вспомнила.

— Господи, твой отец! Нельзя, чтобы он меня застал в таком виде.

— Не отец, а отчим. И не беспокойтесь, его тут нет.

— Ты здесь одна? — я была поражена. Как можно оставить ребенка одного всего через несколько дней после смерти матери?

— Ага. Ему надо было уйти, но скоро он вернется. Я поищу для вас что-нибудь.

— Это было бы здорово, хотя мне страшно неудобно тебя беспокоить.

Мы одновременно взглянули на мой живот.

— Я думаю, это должно быть что-то вроде большой рубашки, — сказала она.

— Ну да, очень большой.

— Подождите минутку, ладно? — она взбежала вверх по лестнице и скоро вернулась с мужской оксфордской курткой на пуговицах, с обтрепанным воротничком и манжетами. Я с сомнением посмотрела на куртку.

— Это твоего отчима? Думаешь, он не будет против?

— Она моя, а когда-то была папина. Моего настоящего отца, а не Дэниела, — она произнесла имя отчима так, словно вкус оно имело отвратительный.

— А ты не возражаешь, если я это одолжу? — спросила я. — Выглядит как что-то особенное.

— Я не против.

— Обещаю выстирать ее и вернуть завтра же.

— Ладно.

Мы неловко смотрели друг на друга еще с минуту. Мне было неудобно там находиться, но я не хотела оставлять девочку в полном одиночестве. Кто-то должен о ней позаботиться, и ждать этого от ее отчима определенно не приходится.

Одри убрала с лица фиолетовый локон. Я улыбнулась и сказала:

— Мне нравятся твои волосы.

Она покраснела.

— Моя мама их ненавидит… то есть, ненавидела.

— Могу себе представить.

— Краска нестойкая, или как там это называется. Она смывается через какое-то время.

— Ты сама сделала прическу?

— Ага. То есть, красилась сама, а стриглась на Мелроуз.

Она потрогала стриженую половину головы. С тех пор, как я видела Одри на похоронах, на выбритом участке отрос симпатичный ежик.

— Можно, я потрогаю? Мне очень нравится, какие они на ощупь.

Она подставила голову, и я провела ладонью по мягким волоскам.

— Как приятно.

Она улыбнулась.

— Послушайте, может, хотите что-нибудь выпить? Чаю, например?

— Конечно.

Пока Одри возилась на кухне — ставила чайник и опускала чайные пакетики в симпатичные керамические кружки, я взгромоздилась на табуретку возле стойки.

— Дорогая, тебе чем-нибудь помочь? У тебя все хорошо?

Дурацкий вопрос. Разумеется, у нее не все хорошо.

— Нет. То есть, да. Кажется, у меня все нормально. Мне ничего не надо.

Следующие минут пятнадцать я сидела у стойки в кухне Абигайль Хетэвей рядом с ее горюющей дочерью и пила чай. Мы почти не разговаривали, только обсудили чай (с персиком и женьшенем) и погоду (для Лос-Анджелеса слишком прохладно). Но при этом нас объединяло какое-то странное ощущение. Между нами установилась некая связь — не как между подругами и уж точно не как между матерью и дочерью, но она была. Казалось, что Одри успокаивается, когда я рядом. Может, дело и не во мне, просто девочка так одинока и несчастна, что ей хватило бы присутствия любого живого, дышащего существа. Так что к тому времени, когда я собралась уходить, я почувствовала, что меня и этого неуклюжего грустного ребенка связывают какие-то узы.

Моя чашка давно уже опустела, когда я, наконец, поцеловала Одри на прощанье, дала ей номер своего телефона и ушла. Отъезжая от дома, я оглянулась и увидела, что она стоит на пороге и смотрит мне вслед. Я помахала ей, и она на мгновение подняла руку, а потом скрылась в доме.

Я проехала по Тихоокеанскому шоссе, вырулила на автостраду Санта-Моника и уперлась в неприступную стену из машин. Поскольку двадцатиминутная поездка растянулась на целый час и даже больше, у меня было достаточно времени, чтобы обдумать свои действия за последние дни. Мне явно по силам расследовать убийство Абигайль. Более того, это, пожалуй, необходимо сделать. Встреча с Одри Хетэвей все изменила. Я неожиданно столкнулась с тем, что должна была понять с самого начала. Это ведь не история из книжек про Нэнси Дрю, а настоящая трагедия из реальной жизни. Смерть Абигайль — не повод отвлечься для скучающей домохозяйки, а самая ужасная вещь, какая может случиться с девочкой-подростком. Как я посмела даже пытаться вести «расследование»? Как самонадеянно — думать, что я достаточно компетентна, чтобы раскрыть это преступление! Кем я себя возомнила: бегала по городу, допрашивала нянек, скандалила с президентами киностудий, являлась на похороны без приглашения? Мне было ужасно стыдно за бесцеремонное вторжение в дом этой несчастной девочки, да еще с троянским конем в виде лазаньи со шпинатом и фетой.

Подъезжая к дому, я уже твердо решила забыть о своих детективных достижениях. Я собиралась оставить это тем, кто действительно знает, что делает — то есть, полиции. Войдя в дом, я сгребла свою малышку в охапку и обняла так сильно, как могла. Пока Руби протестовала, извиваясь и завывая, я вдохнула щенячий запах ее волос и мысленно пообещала, что никогда не оставлю ее, как Абигайль свою дочь. Моей девочке никогда не придется настолько сильно нуждаться в материнской заботе, чтобы рыдать в объятиях чужого человека.

Я поцеловала Питера в щеку и хотела сообщить ему о своем решении бросить расследование, но тут он протянул мне клочок бумаги со следующим посланием:

...

«Звонила Лили. Сказала: „Золотая жила“. Перезвони как можно скорее».

27